...И вдруг все почувствовали, что Александр Калашниченко - лучший актер Пермского ТЮЗа, а может быть и всех наших театров. Убери его - и спектакль станет иным.
Его ранние работы в театре всегда вызывали у меня одно и то же чувство: чувство беззащитности актера в своей профессии. Зависимости, уязвимости и лишенности всяческих гарантий. Это как если, не умея летать, взобраться на вершину горы... прыгнуть вниз, а там одно из двух - либо полетишь, либо разобьешься. Многие разбиваются...
Кто-то, конечно, умеет «летать» от рождения (как, скажем, Евгений Евстигнеев или Фаина Раневская). Кого-то обучили набору движений, и он смог имитировать полет, кто-то действительно научился этому искусству. Но это не про Александра Калашниченко. Он, как мне сейчас кажется, сформировал свой талант сам. И в этом главная его загадка.
Краски, которые он привносит в спектакль, эксклюзивны. Как он добился этого, решительно непонятно. В ТЮЗе, где трон раз и навсегда, казалось, был отдан Владимиру Шульге. Где царили Пешков, Серегин и Володеев, которые и ярче, и выразительнее, и специфичнее. Главное - театральнее...
У Калашниченко никогда не было этой театральности. Ни в голосе, ни в пластике, ни в самой внешности. Боюсь, нет ее и сейчас. Но он выходит на сцену, и глаз оторвать от него невозможно. Даже если роль эпизодическая, даже если несколько реплик. Даже если рядом Шульга.
Первый раз это чудо произошло в «Вишневом саде», где Александр Калашниченко играл того, кого он должен был играть, - Петю Трофимова. Скоморохов ставил этот спектакль о Лопахине, но тюзовский «Вишневый сад» вполне бы мог быть и о Пете. Трофимов-Калашниченко - главный антипод, скрытый соперник и внутренний противник Лопахина. Без одного не было бы другого. Они полярны в своем скрытом, но абсолютном конфликте. Спектакль идет уже пять лет, и с каждым разом конфликт этот словно усиливается, наполняется, обостряется. Меняет атмосферу. С «Вишневым садом» вообще происходят непонятные вещи. Он совсем не ветшает, не изнашивается, не истончается, будто поставлен вчера. Во многом - благодаря роли Пети. Этот Петя в трактовке Скоморохова был тем, чем он являлся на самом деле. Смешным, неуклюжим, закомплексованным молодым человеком, который «в институте не кончил», поприща и призвания не имеет, денег тоже не имеет и презирает их, до сорока лет искренне встречает «зарю новой жизни», призывает к ней Аню, не подозревая, что его жизнь давно прошла, и на дворе время предпринимателя Лопахина.
Калашниченко играет посредственность пополам с претензиями, отсутствие дела пополам с проектами-фантомами, несостоятельность пополам со снобизмом. Снобизмом маленького ненужного человека, который отчего-то всех презирает, отчего-то так неуместен, что за него становится страшно. Но прежде всего - посредственность.
Попробуйте сыграть посредственность...
Вечный студент в пьесе Чехова - из разночинцев. Но в этом спектакле он скорее лицо маргинальной интеллигенции (а другой в советской и постсоветской империи почти не осталось), которая настолько разминулась с реальностью, что впору действительно приветствовать Лопахина только потому, что он твердо стоит на ногах. У Раневской - порода, у Гаева - все-таки культурный слой, у Ани - свежесть... У Пети нет ничего. Попробуйте сыграть «ничего»...
После Чехова была «Вальпургиева ночь» Венедикта Ерофеева. Рецензии, вышедшие после спектакля, сплошь рассказывали об эпизодическом персонаже по имени Стасик, которого Калашниченко сделал в резком комедийном ключе. Это был высший пилотаж и высший момент подлинности - позавидовал бы любой коверный. А Калашниченко будто бы ничего и не делал нарочно. Он... нервно-бодро челноком семенил по коридору, то и дело панически взмахивая руками и переживая мучительное ожидание своей порции спирта, разливаемого Старостой. Очередь Стасика была, естественно, тридцать седьмой - его то и дело обходили, и он вновь и вновь с перекошенным лицом принимался носиться по больничному коридору. Прямо пропорционально Стасиковому ожиданию росло нетерпение зала (раздавали ведь не спирт, раздавали глотки свободы) - когда, когда? Именно Калашниченко держал эту едва ли не самую длинную сцену спектакля, а потом первый падал замертво, как самый слабый и самый уязвимый.
Попробуйте сыграть слабость и уязвимость так, чтобы это было комично... Попробуйте сыграть человека, очередь которого всегда тридцать седьмая, сто первая, самая последняя, и то не всегда доходит. Он играл самого последнего человека, испытывающего всю палитру чувств, и только одного не было в этом «ничтожестве» - безразличия.
По-настоящему он полетел только в этом спектакле, и все неотрывно смотрели за этим полетом. После Стасика в театр стали ходить на Калашниченко. Разглядели. Увидели. Потребовали продолжения. Это было открытие, когда актер второго плана оборачивался премьером. Только к нему слово «премьер» совсем не подходит. Даже когда он в главной роли.
В слове «премьер» есть что-то штампованное. А ему штампы не свойственны. Не свойственна вульгарность на сцене - ею часто страдают актеры провинциальных театров. Поток, нужно удерживать зрителя, нужно быть в обойме. Еще ему не свойственна нарочитость и неорганичность. Если так можно сказать, у него интеллигентная манера игры. То есть манеры-то никакой нет. И это - очень много.
Продолжение явилось в «Грозе» Островского - это был спектакль не о Катерине, не о Кабанихе. Это был спектакль о Тихоне.
И снова разрушены все стереотипы и штампы. Скоморохов берет самую хрестоматийную пьесу классика из школьной программы - выходит трагедия мужчины, безнадежно влюбленного в собственную жену. Никаких сатирических красок. История проста и печальна - он глубоко несчастлив, и это неизлечимо. Сначала Тихон пытается убежать от своего несчастья в Петербург, после запивает, ходит как неприкаянный и всем чужой, носит свою боль и даже уже не скрывает. И вот ведь в чем главный вопрос - он страдает от того, что несчастлива Катерина. Жалеет ее, понимает, что помочь нельзя и что все они погибли.
Тихон - подтекст и второй пласт этой праздничной и по-оперному поставленной «Грозы», где все любят и грезят, и в этом их спасение от рутины провинциального городка. Счастья и грез никто не отменяет, но где та зыбкая грань, за которой они кончаются - а они почти всегда кончаются - и начинается гибель всерьез?
Попробуйте сыграть глубокое страдание и глубокое достоинство...
Когда Катерина умирает, Тихон теряется и изумляется:
- А я-то зачем остался жить и мучиться?..
И столько искренности, столько вопроса, столько почти физической беспомощности в этой сдавленной фразе, что весь спектакль начинает видеться по-другому.
Не знаю, кто бы еще в труппе ТЮЗа мог сыграть такого Тихона. Чуть позже я посмотрела «Грозу» Яновской в Московском ТЮЗе - очень выстроенный, очень сделанный, очень режиссерский спектакль, спектакль с нервом. Там много чего есть - особенно много «фишек» в оформлении, и все работают. Но такого трагического подтекста, проще говоря, такого Тихона - нет.
Его последняя роль - роль хозяина притона для юных наркоманов по имени Херсаче в спектакле по пьесе Алексея Слаповского «Блин-2» изумила многих. Во-первых, это «отрицательный» персонаж, где совсем не требовались «тонкости личности» актера и его палитра красок. Во-вторых, его Херсаче сумел избежать почти неизбежной банальности образа, который давно растиражирован и в кино, и в телесериалах. Как и все герои Калашниченко, он неоднозначен и дан в развитии, хотя какое может быть развитие у отрицательного героя?
Попробуйте сыграть...
Так вот, о полетах: конечно, Александру страшно повезло со Скомороховым и его режиссерским театром. С ужасом думаю, что бы было, попади он в какую-нибудь академическую гробницу вроде нашей драмы. Но и Скоморохову тоже с ним повезло, и вдвоем они вытащили этот талант. То, что произошло с Александром Калашниченко, может быть, один случай из тысячи.
Наталья ЗЕМСКОВА
Газета «Звезда», 02.02.2002
