Драматург – мастер по придумыванию сценических сюжетов. Нет ни одного спектакля, музыкального или драматического, в котором бы зритель с увлечением не погружался в перипетии истории – забавной или трагической. Как рождаются пьесы, откуда драматург черпает вдохновение и что отличает хорошую пьесу - поэт, драматург, редактор Ксения Гашева ответила на эти и другие вопросы в разговоре с членами Пресс-клуба Пермского ТЮЗа.
Для справки
Ксения Гашева. Драматург, инсценировщик, издатель. Член Союза российских писателей и Союза театральных деятелей РФ.
Окончила филологический факультет Пермского государственного университета (1989). Работала учителем в школе, журналистом в различных изданиях, редактором на пермской телестудии и в книжных издательствах.
Автор пьес и инсценировок, поставленных в разных театрах страны (Пермь, Кудымкар, Воронеж, Новосибирск, Санкт-Петербург, Екатеринбург, Южно-Сахалинск). В Пермском ТЮЗЕ шли спектакли «Чонкин», «Охота жить!», «Веселый солдат», «Лев, Колдунья и платяной шкаф». Участник российских и международных семинаров драматургов и театральных фестивалей. Пьеса «Бедному женится или паноптикум Бакенбардова» опубликована в сборнике «Сюжеты» (Москва, 2002), пьеса «…Или не быть?» в альманахе «Илья» (М., 2003).
Автор сборника стихов «Переговорный пункт» (1990), нескольких детских и краеведческих изданий и биографической книги о поэте Алексее Решетове (2020). Стихи публиковались в альманах «Поэзия», «Арион», журнале «Континент», в пермских и российских журналах и коллективных сборниках. Главный редактор книжной серии «Пермь как текст» (проект, получил награду Российского книжного форума, 2009). Участвовала во многих издательских проектах в качестве автора, составителя или редактора.
Лауреат литературной премии «Эврика» (Москва, 2002). Лауреат Премии Пермского края в сфере культуры и искусства (2013, 2020).
- В одном из интервью вы вспоминали мысль Цветаевой о том, что «чтобы писать прозу - надо думать, чтобы писать стихи - надо чувствовать». А что надо, чтобы писать пьесы?
- Ну, если исходить из чувств, скорее всего – видеть. На мой взгляд, наиболее точно процесс описал в «Театральном романе» М. Булгаков. Герой листает свой роман и вдруг видит на странице коробочку. Комнатка, она светится, входят человечки и начинают там что-то делать, звучит музыка. И вот эта коробочка, которая зазвучала, заговорила и как-то начала жить сама по себе, - это довольно точное воспроизведение того, что в идеале должно происходить.
Но я чаще всего имею дело не с постановкой собственной пьесы (хотя такой опыт у меня, к счастью, есть, правда не очень большой), как правило, я все-таки имею некую задачу, поставленную театром. Инсценировщик и драматург - немного разные истории. Идеальная для драматурга ситуация со звучащей коробочкой, когда автор развивает собственную идею, видит и слышит своих персонажей. А у человека, который работает с театром в качестве инсценировщика, у него другая ситуация принципиально. Если в первом случае можно было процитировать М. Булгакова, то тут я сошлюсь на Ч. Диккенса. У него есть роман «Жизнь и приключения Николаса Никльби». Герой, оказавшись в сложной ситуации, примыкает к бродячей театральной труппе. Поскольку он молодой человек с университетским образованием, ему тут же дают задание: перевести с французского языка некое произведение, и по этому произведению создать основу для постановки. Но на все про все, включая перевод, дается три дня. Через три дня должны начаться репетиции, через четыре дня актеры выходят на сцену. То есть времени у него нет. «И самое главное, - говорит герою директор, — наша труппа только что купила две лохани и насос. Поэтому, что бы вы там ни писали, обязательно должен быть использован этот реквизит: две лохани и насос». И вот эти две лохани и насос всегда присутствуют в отношении драматурга и театра. Это могут быть самые разные вещи: иногда режиссер знает, каких артистов он хочет задействовать, иногда он видит какие-то картинки. Вот когда, например, М. Ю Скоморохов делал «Чонкина», он сразу описал мне начало спектакля. И ты понимаешь: тебе уже задан ритм и нужно в него попасть. Нужно учитывать особенности сценической площадки, артистов, труппы, множество обстоятельств здесь на тебя влияют. Поэтому там - коробочка, а тут – две лохани и насос.
- В пьесе, в отличие от прозы, есть только реплики героев и, получается, что мысли и внутреннее состояние должно между строк читаться. Каким способом драматург это делает?
- Знаете, это, наверное, такое наиболее существенно для меня. Когда я училась в университете, Римма Васильевна Комина, легендарный профессор филологического факультета Пермского университета, сформулировала отличие прозы от драматургического произведения. Она сказала: «В пьесе должны быть широкие поля». Поля для интерпретации. То есть в самом тексте, который произносит герой, должны быть заложены возможности для работы режиссёра, чтобы реплики можно было повернуть и так, и эдак. И для актерской интерпретации, чтобы актер мог сыграть сцену трагически, а мог, например, иронически или еще каким-то образом. И вот этот «воздух», «широкие поля», которые дают театру возможность работать с материалом, - это и есть для меня признак хорошей пьесы. Проза - плотный текст. Почему сложно с классиками, трудно переводить их прозу на драматургический язык, да и вообще хорошую прозу сложно? Потому что читатель представляет этих героев отчётливо, ты видит этот пейзаж. Ты слышишь авторский голос, чувствуешь психологизм. А тебе нужно все это перевести в диалог и паузы, в структуру, которую театр может воспроизвести. Здесь и возникает сложность. Так что «поля» - это возможности. И они очень важны.
Знаете, как в пьесе "На дне". Когда Сатин произносит свой монолог: «Человек звучит гордо!» Это можно сказать с пафосом. Но если внимательно посмотреть сцену, становится ясно, что герои все время пьют. Они пьют с первой сцены и практически не останавливаются. И когда ты понимаешь, что этот монолог произносит пьяный человек, все встает на свои места. Потому что человек, который в ночлежке, стрезва сообщает нам, что человек - это звучит гордо, - это одна история. А человек, который спьяну это «бабахнул»...
- Как начинался ваш путь драматурга? Где вы учились?
- Я училась в математической школе №17 в Перми. Потом училась на филфаке Пермского университета, потому что математики мне хватило. У меня филологическая семья. Потом я в разных местах, связанных с литературой, работала - в школе, на телевидении, в газете. Я работала и до сих пор работаю с книжными издательствами и вообще занимаюсь книжными проектами. У меня мама была редактором Пермского книжного издательства, еще старого, легендарного, знаменитого. Я, можно сказать, выросла в том издательстве. Для меня книга - культурный феномен, она для меня очень много значит, просто как предмет. Вид книг меня успокаивает. В 1990 году у меня вышла книжка стихов. А потом я написала повесть в стихах. И Татьяна Сергеевна Шерстневская, которая была тогда заведующей литературной частью Театра кукол, прочитав ее, сказала: «Знаешь, у тебя хорошо получаются диалоги. У меня театральная привычка все читать вслух. Не пробовала написать пьесу?» Эта мысль мне как-то запала в голову. Еще через некоторое время, она мне позвонила: «Слушай, тут конкурс объявлен на радио-пьесу, может попробуешь?» Я решила попробовать, потом поняла, что ни к каким срокам конкурса не успеваю, но уже раз начала, закончила. Написала одну пьесу, это был такой... «вход» куда-то... Потом написала другую. А дальше уже процесс пошел. Как заметил Б. Шоу, когда человек написал одну пьесу, остановиться он может, но, когда написал две, остановиться уже нельзя. Еще была история с кукольным театром, я делала для них инсценировку «Повести о Петре и Февронии», но не сложилось. То есть инсценировку я написала, но спектакль поставлен не был. А потом случилась удивительная вещь: М. Ю. Скоморохов задумал ставить «Чонкина». Это была первая моя работа по заказу, и сразу с таким сложным романом, длинным, многофигурным. Это был первый опыт. И, славу богу, что он случился и получился, и что В. Войнович его оценил. Я вечер премьеры очень хорошо помню. После премьеры я рыдала. Это было чисто нервное: вышла из зала, звучат еще аплодисменты... У меня хлынули слезы и некоторое время приходила в себя. Потрясение всего организма!
А потом уже были самые разные вещи. То есть приходилось заниматься постановками, связанными с моим собственным текстом, были инсценировки прозы, были безумные режиссерские идеи. Вот однажды Владимир Львович Гурфинкель сказал: «Я понял, что я хочу сделать! Просто ночи не сплю! У меня этот текст лежит на столе, и я понимаю, что должен его поставить. Я хочу сделать спектакль "Конституция"». Я сначала засмеялась, а потом вышла из театра и начала думать, как это можно осуществить. Поскольку тот же самый Булгаков говорил, что даже телефонную книгу можно инсценировать, то в конце концов, мы сделали спектакль «Конституция». Или история с «Одиссеей», когда пришлось инсценировать эпос Гомера. Понятно, что во всем объеме и стилистике, на сцену это никак не перенесешь. Приходилось придумывать, искать ход, соображать, каким образом можно перенести сегодня на сцену странствия Одиссея. Это было очень интересно.
- Вы, кроме «Конституции», работали еще с документальными текстами?
- Работала. Тут своя техника, и свой особый азарт. Вот, для Воронежского камерного театра мы с режиссером Еленой Невежиной делали спектакль по Андрею Платонову, где в основе был рассказ «Афродита», но использовались также записные книжки Платонова и его письма к жене.
Или, скажем, повесть «Веселый солдат» В. Астафьева, она написана во многом по его собственной биографии. На премьере Т.И. Марголина мне в антракте сказала, что это история ее родителей. Судьбу веселого солдата люди поколениями прочитывали как документ.
Или «ходилки» сейчас модные – спектакли, когда зрители в наушниках дружно ходят за голосом и художественным смыслом. Я дважды работала с такими штуками. По заказу «Мемориала» делала «Зону голоса». Было очень трудно. Сперва я даже думала, что ничего не выйдет. Потому что, как правило, текст, который зрители слышать во время подобного действия, наполнен воздухом, там есть легкость, нет тяжелого содержания. Там важна игра. Вот тут мы в зеркала посмотрели, поаплодировали, тут мы в церковь зашли, передохнули, тут потанцевали. А с «Зоной голоса» было все иначе: приходилось заполнять текст не воздухом, а железом, кровью, камнями… В основном это был документальный материал, очень тяжелый и страшный. Хотя топография и история города какие-то вещи подсказывала. Улица Достоевского, дом 1 - одна из первых остановок на пути. И зрители понимают: оттуда даже не двух, а трех людей увели и расстреляли, они никогда не вернулись. На доме висит табличка «Последний адрес». И конечно, текст Достоевского здесь идеально ложится. Это художественный текст, из романа, но, опять же, в его основе биография автора. Все на стыке.
- Может ли драматург влиять на выбор актеров?
- Я все время ссылаюсь на разных авторов. Кто-нибудь читал "Как это делается» Карла Чапека? Циклы рассказов как делается газета, как делается пьеса и т.д. К.Чапек был известным драматургом и опыт общения с театром имел богатый. Один из эпизодов такой: у автора 8 персонажей в пьесе. И он пишет в театр письмо, сообщает, что очень хотел бы, чтобы одну роль сыграла артистка «А», вторую – артист «Б» и так далее... И получает ответ из театра: артистка «А» не может играть, потому что она занята в другой постановке, артист «Б» с негодованием возвращает роль – «это не его амплуа», артист «В» заболел, у него насморк, но вот последняя роль, восьмая, «разносчик телеграмм» с удовольствием будет заполнена по указанию автора. Несколько раз режиссеры меня пытали: «Ну скажи, кто должен это играть! Ты же знаешь артистов». А я понимала, что могу все, что угодно посоветовать, но все будет так, как захочет режиссер. Режиссер иначе смотрит. Он представляет ансамбль на сцене, знает, как артисты на сцене взаимодействуют. У него своя картинка в голове, и ты ему своими советами только мешать будешь. Поэтому я стараюсь не вмешиваться.
- После того, как инсценировка написана, то есть театр принял материал, драматург продолжает учувствовать в процессе?
- Бывает по-разному. Иногда и на репетиции не зовут, а ближе к премьере к режиссеру и подойти страшно. Иногда ты приходишь на репетиции и чем-то даже можешь помочь. Тем более, что спектакль ведь делается до последнего, до премьеры, и даже после премьеры. Вот с тем же «Чонкиным». Буквально за день до сдачи мне позвонил Михаил Юрьевич и сказал: «Все хорошо, но мне нужен приказ Генералиссимуса, завтра до 16 часов ты должна этот Приказ написать, потому что я хочу сделать еще одну сцену». Режиссер по ходу работы понимает, что ему в конструкции не хватает каких-то кирпичиков... Я хорошо помню, как за два часа до сдачи писала этот приказ и до сих пор горжусь, что успела.
Все постановки разные. Однажды мы делали новогоднюю сказку, и уже во время репетиции постановщик решил, что там, где была проза, должны быть стихи. Поскольку я оказалась в театре, под рукой, меня тут же выгнали в фойе, дали ручку и лист бумаги. Ну, и полчаса времени. И вот, я сижу в уголке, перевожу прозу в стихи, то и дело прибегают артисты, заглядывают через плечо: что там выходит - им же это все играть! Закончила, и тут же раздала странички всем заинтересованным лицам.
Кстати, именно поэтому я не верю теориям антистратфордианцев, что вместо Шекспира писал кто-то другой! В театре все всё знают! Представьте, Бербедж репетирует на сцене и что-то у него не складывается. Он говорит: «Бил, иди и немедленно переведи прозу в стихи! А еще убери джигу из пятой сцены, а в седьмую вставь монолог». И что? Шекспир станет искать по всему Лондону какого-нибудь лорда Рэтленда? Или Бэкона? Тем более что связи никакой. Мобильников-то нету. Это просто невозможно.
- Законы драматургии и законы театра совпадают?
- Не знаю. Можно, я опять на М.Булгакова сошлюсь? «Есть на свете сложные машины, но театр - самая сложная из них». Законы жизни и законы театра совпадают, в том смысле, что в каждой человеческой жизни, в каждой истории, своя драматургия. Если взять любую человеческую судьбу, ее можно разложить на драматургические составляющие. Так или иначе.
- Удачный спектакль это какой? Для драматурга, для автора?
- Ну… Я очень люблю момент, когда на зрителя еще не вышли, но все уже сложилось: когда начались прогоны, близка генеральная, но чашка с кофе еще стоит на краю сцены. Не все декорации пока на месте, но что-то главное уже ясно, и все участники процесса варятся в своем внутреннем мире. Вот этот момент счастливый на самом деле. Когда спектакль выходит на премьеру, то зашкаливает напряжение, потому что это работа, это тяжело. Потом немножечко отпускает, если все состоялось, и ты понимаешь, что постановка складывается. Для меня очень важно, чтоб артисты работали с удовольствием, чтоб им нравилось. Это же чувствуется: то, что написано и сделано мучительно, оно мучительно и воспринимается.
- А можно разложить процесс вашей работы на этапы?
- Если это инсценировка, я просто перечитываю медленно текст, кладу перед собой листок бумаги и все выписываю, рисую предварительные схемы. На отдельной странице записываю персонажей, потому что понятно: не все герои литературного произведения выйдут на сцену. Думаю, какие эпизоды можно объединить, что можно выбросить. Просто тупо выписываю по эпизодам, что за чем происходит. Фабулу. Определяю важнейшие моменты, ключевые повороты сюжета. А дальше уже смотрю, что из этой конструкции прозаической вынимается легко, что с чем соединяется, с чего можно начать, ведь иногда пьеса начинается иначе, чем литературная основа или заканчивается по-другому.
Мне всегда везло на авторов. Я никогда не работала с текстом писателя, который мне категорически не нравился. Я вообще с уважением отношусь к этим мужчинам, от Гомера до А. Иванова. Был В.Шукшин, был В.Войнович, М.Булгаков, Р. Гари, В. Астафев, В. Платонов... Это, действительно, очень интересный прозаический материал. Поэтому у меня есть убеждение, что писателю нельзя навязывать того, что он сам бы никогда не придумал. Здесь мы не всегда совпадаем с театром, у режиссера собственное виденье проблемы, но я, как автор инсценировки, по крайней мере пытаюсь этого избежать. Не делать того, чего художественная система автора категорически не принимает. Это моя личная позиция.
- С режиссёрами спорить приходилось?
- Да, нечасто, но бывало. Как правило, я стараюсь этого избегать, но иногда возникали вещи концептуальные, не приемлемые для меня, тогда приходилось спорить. Не могу сказать, что это хорошо кончалось, но порой до чего-то договаривались.
- А было так, что написали одно, а на сцене увидели совершенно другое?
- Ну, конечно, сплошь и рядом. Хуже всего, когда дописывают текст... Было такое, меня заставляли что-то дописывать – реплики, диалоги: надо, иначе зритель не поймет! Терпеть не могу лишние объяснения! Не нужно все договаривать и не надо все объяснять. Когда спектакль доходит до этих вставок и артисты произносят на сцене эти реплики, меня прямо корежит. Мне кажется, что все в зале чувствуют и слышат, какие они лишние. Нет, лучше недоговорить!
Я-то пристрастна к тексту. Начинаю писать, и кажется: важно взять какие-то сцены, не упустить детали, связи. Потом понимаю, что текста слишком много, нужно сокращать, упрощать, чистить. И под конец работы я иногда впадаю в другую крайность. Хочется, чтобы сцена была как можно короче, концентрированнее. Я ведь знаю свое пристрастие к словам, потому и начинаю резать… А то сидишь в зале и думаешь: и зачем эта сцена такая длинная? Можно было и покороче!
- Какие вы можете выделить трудности и препятствия в своей работе?
- Ну, во-первых, времени, как правило, мало. Приходится думать быстро, а это не всегда хорошо. Благостный вариант, когда у тебя есть два месяца. Бывает, что их нет. Все зависит от театра, от режиссера. Вот тот же Михаил Юрьевич - человек нетерпеливый. По-моему, мы начинали Шукшина делать. Он мне сказал: «Месяц тебя даже трогать не буду». Через неделю звонит и спрашивает: «Ну что? Ты написала первое действие?» Потому что у человека уже горит. Он уже в работе, думает о спектакле. Это внутреннее состояние, лучше не подставляться.
А что до результата… Иногда мне нравится, что получилось, иногда не нравится, но я никогда не лезу в режиссерскую епархию, это другая профессия. И если действительно имеешь дело с режиссером, настоящим, талантливым, не стоит соваться ему под руку. Во-первых, «не влезай убьет!» Во-вторых, все равно «мы посоветуемся, и будет по-моему». Кроме того, я понимаю, что здесь могу только навредить. Многое зависит и от сопротивления материала. Вот, скажем, с Ивановым мне было сложно, с «Географом», очень жалко было что-то выкидывать. Я люблю эту вещь, она мне близка, герой близок, время понятно... А у Иванова очень плотный текст. У него вообще бешеная энергия и плотность текста. Хотя «Географ» - это ранняя вещь.
Для меня наиболее сложный момент - первое чтение пьесы на труппе. Вот это страшно. Это мучительно. Режиссер начинает читать, сидят артисты, распределения ролей еще не было… Они прикидывают в уме, кто из них на какую роль претендует. Они в этот момент не текст воспринимают, а какие-то свои задачи решают, а ты следишь за их реакцией. Помню, В. Гурфинкель читал «Обещание рассвету» по роману Р. Гари. Там смешно в начале. А актеры слушают с каменными лицами, напряженными. И с меня пот начинает лить. Наконец, кто-то один засмеялся, и всех разблокировало. Я потом подошла и поблагодарила того, кто начал смеяться. Потому что боялась, если чтение хотя бы первого действия будет продолжаться в такой атмосфере, меня удар хватит еще до финала. Хорошо работать с театрами, которые в другом городе! Там меня на читке нет. Но в любом случае, ты волнуешься, ведь актерам с этим текстом дальше жить. И если им не нравится, мне очень тяжело и неприятно. Человек же должен с удовольствием работать. Персонажа своего каким-то образом понять, полюбить, артисту с его героем должно быть интересно, весело или, наоборот, печально. А если эмоциональной реакции нет - тяжко. Ну это так же, наверное, как когда актеры выходят на сцену, а зал тяжелый, который не раскачивается. Шутка на сцене, а зал не реагирует... Та же самая история. Мучительная вещь.
Я когда начала заниматься инсценировками, поймала себя на том, что, читая новую книгу или перечитываю старую, невольно в уме начинаю ее инсценировать: вот это можно выкинуть, начать отсюда... Профессиональная деформация! Так же, моя мама, профессиональный редактор, читала книги с карандашом, и когда видела опечатку, она ее правила на полях. Сегодня я открываю книгу, и вижу корректорские знаки на странице, потому что ее, как профессионала, бесила небрежность, неграмотность… Каждый видит мир со своей колокольни. Писатель его видит с точки зрения слов, текста, а драматург прикидывает, как это текст можно «перекорежить». Когда у меня есть работа, связанная с театром, я не испытываю мук... Скорее наоборот.
- Как уложиться в срок, если нет вдохновения или где-то заклинило...
- А это профессионализм. Вдохновение не имеет отношения к профессиональной работе писателя. Будь это профессиональный прозаик, драматург, сценарист... Профессиональный поэт — другая категория. Тут либо поэт, либо не поэт. Это не профессия, а призвание. А во всех других случаях… Примерно, как в журналистике. Есть у журналиста вдохновение, нет вдохновения - редактору это не интересно. Газета все равно должна выйти. Не помню, в каком спектакле я еще с первыми сценами возилась, а афиши уже висели, и меня это приводило в ужас. Афиша висит, билеты вот-вот начнут продавать... Кошмар! С другой стороны, капуста заквашивается под спудом. Так в любом деле. Всегда в любой профессии есть определенный срок для решения задачи, в который человек должен уложиться.
- Как у вас проходила работа с Майклом Хантом?
- Самое трудное языковой барьер... Я вообще немецкий учила. Поэтому какие-то вещи понимаю, но сказать не могу. Славу богу, был профессиональный перевод. Но случались любопытные вещи. Например, один вопрос, который Хант мне задал, меня поразил. Он сказал, что его мучает такая мысль: имеет ли право английский режиссер русским зрителям рассказывать о войне, учитывая, что потери несопоставимы? У него была какая-то моральная дилемма по этому поводу. Я ему ответила, что, Британия вступила в войну 1 сентября 1939, а СССР 22 июня 1941, так что, наверное, да – англичанин имеет право говорить нам о войне. Им тоже есть что сказать. Мало того, что мы были союзниками, но британцы вступили в войну раньше, пережили страшные бомбардировки Лондона. И так далее… Так что моральную дилемму мы сняли.
- А как он именно пьесу читал? Ее переводили?
- Да. Получается вообще какая-то безумная ситуация. Что хорошо в театре - абсурда тут хватает! Есть английский оригинал, который переведен, и даже не раз, на русский язык. Мы берем русский перевод английской классической сказки, делаем на его основе русскую пьесу, а потом эту пьесу переводят на английский язык для режиссера, который будет работать с русскими актерами для русских зрителей. Ну прелесть что такое!
- По «Нарнии» есть замечательный фильм, и когда вы писали инсценировку, у вас не было соблазна подражать?
- Ну, кино и театр – разные вещи. Вы понимаете: небольшая сцена ТЮЗа или возможности мирового кинематографа с их эффектами. Здесь нужно себя скромнее вести.
- В спектакле «Охота жить!» нужно было несколько рассказов объединить в одну историю, сложно было?
- У Михаила Юрьевича была определенная совершенно задача. Он понимал, кого из артистов хочет занять и что зрителю сказать. У него с деревней свои отношения. Он хорошо этот мир понимает. Я сразу отказалась от идеи соединять разные рассказы в одну историю. Их объединяло место действия. И еще были реплики-крючки, которые обозначали переход от одного сюжета к другому. Да, деревенские жители, соседи, принимают участие в жизни друг друга. Но каждая история все равно рассказана отдельно, будь то монолог или многофигурная штука.
- А у вас же наверняка была такая ситуация, когда вы сами писали пьесу и предлагали её режиссёру?
- Самая первая моя постановка была связана именно с пьесой. Это был еще не Театр-Театр, а Пермский драматический театр. Галина Павловна Ивинских была тогда завлитом. К ней пьеса попала не помню, какими путями. Прошел год, я позвонила и спросила, можно ли мне её забрать. И мне ответили, к великому моему изумлению: зачем забирать, если мы собираемся ставить? Или, скажем, была постановка в Кудымкаре. Театр хотел поставить местного автора, нужна была простая история, чтоб там было мало персонажей, небольшой объем действия. И пьеса в Кудымкарском театре пошла. Но чтобы я очень активно что-то рассылала по театрам - нет.
- А вообще идеи откуда приходят?
- Кто ж их знает! Однажды работал телевизор в комнате, шел какой-то спектакль. Мне показалось, что на сцене на стене висит много оружия. И я подумала, все в конце должно стрелять. Залп из всех орудий! Пока шла через комнату, что-то там закрутилось… Почему?.. Появилось некое произведение под названием «Или не быть», оно довольно трагическое. Это такая, я бы сказала, вариация «Гамлета». Издевательски-трагическая, потому что нынче я вообще не знаю, способен ли кто-то написать трагедию. Трагический момент в жизни был, вот таким образом выплеснулся.
- Что нужно делать, чтобы стать драматургом? Много читать?
- Станете вы драматургом, станете вы не драматургом, станете вы кем угодно, читать не помешает в любом случае. Вот история про М.Макдонаха. Его брат очень хотел стать драматургом и поэтому все время писал пьесы и куда-то посылал. А тот болтался после школы, не работал, жил на пособие по безработице. Потом взял да написал пьесу, послал в театр и пошло. Старший брат не стал драматургом, хотя тоже ирландец. А Мартин, вроде, как и не собирался… Может, если бы у нас было такое пособие по безработице, мы бы тоже значительно продвинулись… Но приходится все время еще так или иначе деньги зарабатывать. Здесь опять же для каждого свое. Кому-то нужна свобода: поехал путешествовать, что-то в жизни переменилось, что-то новое увидел. Путешествие всегда благотворно: другая реальность, другая среда, новые впечатления запускают творческий процесс. Кому-то, наоборот, надо, чтоб на него со всех сторон сыпались заботы и проблемы. Они вбивают-вбивают в землю, в реальность, и человек в противовес этому начинает что-то делать. Это все-таки, наверное, от Бога, как Бродский говорил. Как любой творческий дар: художник, композитор... Но драматургов мало. Посмотрите на историю мировой литературы - их меньше всего. Штучный товар, как сказал мне однажды Рустам Ибрагимбеков.
А так, если начать: берете текст, берете листок, пишете, убираете все лишнее, переставляете, чтобы состыковалась и работало, проверьте, как работает. И чем больше вы знаете, тем вам будет проще.
- Успеваете читать современную драматургию?
- Я читаю все время. Не то что бы все время читаю современную драматургию, просто все время читаю. Я 9 лет работала в школе, дети когда-то спросили, когда вы читаете? Я говорю: вот еду к вам в автобусе и читаю. Закончила проверять ваши тетрадки, сажусь читать. Ложусь спать - если не почитаю перед сном, уснуть не могу. Это как дышать, просто потребность. Иногда читаю современную драматургию, не могу сказать, что увлеченно. Порой с интересом, но она не то чтобы особенно вдохновляет, просто потому что… Новое – иногда хорошо забытое старое, а если помнишь еще это старое, то…
- Что ждет театр в будущем? Как использовать его будут?
- Куда ж он денется-то? Одно из самых древних искусств, с античных времен началось. Все на свете меняется, но в культуре ведь нет прогресса. Прогресс есть в цивилизации, а в человеческой природе и в культуре как раз не наблюдается. Прогресс — это улучшение чего-то. И что современные пьесы лучше, чем пьесы Шекспира или пьесы Чехова? Или пьесы Чехова лучше, чем пьесы Шекспира? Их сравнивать нельзя. Это просто другой этап. В культуре все происходит по-своему, не поступательно – вверх. Да, была соха - стал трактор. Была там, не знаю, пишущая машинка - стал компьютер. Была дискета - стал зум. Это приметы цивилизации. А культура живет совершенно иначе. Тем более, театр в наименьшей степени связан с технологическими вещами. Он их просто осваивает, скажем: другие возможности оформления, другие возможности декораций и машинерии. Что-то светится, сияет, крутится. Свет играет, картины возникают, экраны включаются и приближают лица актеров… Но по сути все по-старому: артисты выходят на сцену. Ну, занавеса нет. Раньше был, сейчас нет. А через 50 лет, может, опять появится мода на занавес, кто его знает? Это внешние вещи, а так ведь ничего не изменилось. Так почему театр вдруг должен куда-то пропасть? Не изменилась человеческая природа, человеку важно все то же: ему важно общение, ему важна любовь, ему важен дом, ему важны друзья, ему важна работа - все тоже самое, ничего не поменялось, нету прогресса в искусстве.
- Как вы вообще относитесь к введению новых технологий?
- Хорошо, а чего я к ним должна относиться плохо? Если это не бантики, если технологии используются уместно и со вкусом, и по делу – прекрасно. Это очень обогащает картинку. И дети, и взрослые, в общем-то, на эффекты падки. Когда прием вытесняет содержание, меня это не очень интересует, потому что я быстро начинаю скучать. Скажем, фильм «Аватар» — не мое кино, первые 15 минут смотрю, потом мне становится тоскливо: про сюжет я уже все поняла, про героев тоже, ассоциации уловила, и дальше уже просто слежу за тем, как оно мелькает. Мне надо, чтобы по-другому со мной обращались, но в данном случае, я не целевая аудитория.
- А как вы считаете, онлайн спектакли могут заменить офлайн?
- Знаете, это все-таки совсем иная реальность. Тем более, что каждый спектакль зависит не только от артистов, он зависит от зала, от зрителя. Все происходит сиюминутно, сейчас, а когда этого взаимодействия нет, что-то куда-то пропадает. Тут больше, чем вопрос технологии. Каждый раз говорили: появился телевизор - никто не будет читать. Ничего, люди читают. Есть кино, театр умрет - не умер, слава богу! Появился интернет - телевидение загнется, ну, загибается-не загибается, пока еще бултыхается. А прямое взаимодействие человеческое, его все равно заменить нельзя. Думаю, что нет.
Ксению Гашеву расспрашивали члены Пресс-клуба Пермского ТЮЗа Кристина Верхокамкина, Елизавета Сеген, Мария Коркина, Анна Шестакова, Шамиль Баговеев, Анастасия Арсеньева
